Тем не менее, к облегчению Сакая, его пленитель появился в поле зрения один. Джин не ошибся: это был Хотун Хан, что не было облегчением само по себе. Но его слова, сказанные ранее, нельзя было недооценивать — если бы монгольские лазутчики нашли ещё кого-нибудь из друзей Призрака, сейчас на игровом поле хана появилась бы ещё одна фигура. А напротив Джина к столбу был бы привязан ещё один несчастный. И, вполне возможно, он бы оценил предложение монгольского военачальника выше преданности Призраку и его борьбе за освобождение Цусимы. А может быть, и не оценил бы. Так или иначе, враг бы взял своё.
Хотун Хан медленно прошёл мимо Сакая, взглядываясь куда-то вдаль и будто нарочно держась к нему спиной. Плащ воеводы и сверкающие исключительной ковкой доспехи потемнели от дождя, внушительные стопы оставляли в размокшей грязи глубокие отпечатки; и тем не менее его голова не была покрыта. Он держал отведённую в сторону руку повёрнутой ладонью к небу и ловил ею капли дождя, а взгляд был устремлён в чёрные, как пороховые тучи, облака.
Наконец он остановился, завершив свой круг почёта над остывшим много часов назад обезглавленным телом кузнеца Таки. И устремил взгляд чёрных, не выражавших никакого сопереживания недавней утрате глаз на Джина.
— Сегодня Амэ-онна почтила тебя своей прогулкой. Ты второй день отказываешься принимать мою еду, питьё. Но думаю, что даже сам великий Призрак Цусимы не смел бы отказать ей в её благословении.
Хотун Хан свёл мясистые, немного смуглые пальцы вместе, позволяя влаге набираться в подставленную дождю ладонь, и сделал шаг вперёд, протягивая её Сакаю.
— Как считаешь, она примет моё подношение, если я попрошу? Когда наступит время?
Он задержал взгляд на окаменевшем в выражении безмолвного отвращения лице пленника, который смотрел будто насквозь, и стряхнул воду со своей руки. Крупные капли отлетели в сторону, лишь чудом ещё больше не осквернив и без того промокшую насквозь, побуревшую от крови тунику Таки. Кроткий кузнец снёс бы это оскорбление, но огонь в его глазах, день ото дня разгоравшийся всё ярче, скоро заставил бы монголов звать на помощь всех известных им ёкаев. Если бы он не угас. Если бы фамильный меч Сакаев оказался в более умелых руках.
— Это всего лишь дождь. Природное явление, — вдоволь насмотревшись, почти выплюнул монгол и вытер вымокшую ладонь мохнатой оторочкой красного плаща. — Мы оба это знаем. Но он навевает определённое настроение. Наводит на размышления. На философию. Если не отвлекаешься от дум, набивая брюхо у жаровни, как твой бывший друг сейчас. Быть может, всё-таки пожелаешь к нему присоединиться? Без обязательств, — на лице хана проявилось нечто, отдалённо походящее на доброжелательную улыбку. — Отогреешься, наберёшься сил. Они тебе понадобятся.

Отредактировано Arthur Morgan (2022-11-25 02:45:45)

На это хан лишь покачал головой. Неясно, в ответ ли на замечание о коновале или отрицая требование пленника уйти. Но он всё же сделал шаг назад и широко раскинул руки, снова поворачиваясь к Джину спиной. Между горизонтом и тяжёлым навесом из свинцовых облаков тускло светилась размытая желтовато-серая полоска, раскрашивающая мир блёклыми, невыразительными цветами. Взгляд хана снова устремился к небу.
— Убирайся, дождь, — сказал он с расстановкой, будто смакуя каждый слог чужого языка. — Убирайся! Дождь!
Его восклицание не породило эха. Эхо растворилось в каплях, продолживших бесстрастно падать на все предметы в окружении: на землю, на траву, на окрасившуюся медно-красным листву клёна во дворе; капли барабанили по деревянному забору, струями стекали по столбу, напитывали влагой тугую пухлую верёвку, которой был к нему привязан Джин Сакай; смазывали разницу между японским тонким шёлком, тяжёлой толстой кожей монгольского доспеха и простецкой грубой тканью рабочего потрёпанного кимоно, которое прилипло к остывшему телу Таки.
Хотун Хан стоял так ещё некоторое время, а затем опустил руки и медленно обернулся к Джину.
— Если бы я сейчас сказал, что господину Адати просто следовало попросить меня убраться, а не вызывать на бой, это было бы тратой времени. Ты бы пришёл в ярость, погрузился в свою боль, и твои последние часы прошли в компании куда менее приятной, чем моя.
Монгольский воевода снова сделал шаг навстречу, оказываясь подле самурая, и поджал губу, в задумчивости разглядывая его бледное, как у самого настоящего призрака, лицо.
— Такие как мы… как я, — хан поднял руку и указал пальцем на Джина, — и ты. Мы умеем жертвовать и адаптироваться. Отвергать старые традиции и принимать нужные решения, что бы мы сами о них ни думали. Мы умеем вести за собой народ, — на этих словах он увёл руку в сторону и указал ей на мёртвого кузнеца, даже повернув к нему голову. — А народ в свою очередь готов бросаться на мечи тех, кого считает врагами, только лишь затем, чтобы наше дело жило дальше.
Он снова повернулся к Джину. По лицам обоих в обилии стекала холодная вода, мешая чёткому зрению, однако за этой пеленой колючий и расчётливый взгляд Хотун Хана на мгновение вдруг стал человечным. И тем не менее его рука, по-прежнему указывающая на Таку, так и осталась в том же положении.
— Я лишь хочу поговорить, господин Сакай. Узнать Призрака получше. Я хотел предложить тебе более комфортные условия беседы, но если таково твоё желание — мокнуть под дождём, рискуя умереть от лихорадки, будь по-твоему. Ты можешь и не захотеть со мной беседовать. Но на этот случай у меня нет для тебя новых друзей. Только старые…
Промокший мех, превратившийся в частокол слипшихся прядей у шеи монгола, слегка подпрыгнул, когда он пожал одним плечом, и на смену человечности во взгляде вновь пришла жестокость хищника, который оказался здесь, чтобы забрать своё.
— … И несколько голодных боевых псов, чьи порции сейчас с удовольствием доедают ваши местные.